Михаил Голосовский, ученик 1968–72 гг., 7–10 «В»

 

 

ХИМИКИ И ЛИРИКИ

 

 

Мои родители очень хотели, чтобы я поступил во 2-ю школу, а мои дедушка и бабушка – старые большевики – были несколько скептичны. В свое время они отдали мою маму в элитную 175-ю московскую школу. Впоследствии они не стали повторять этот опыт, и мамин младший брат уже учился в обычной районной школе. Главным аргументом моих родителей в пользу 2-й школы, было то, что там уже учился Андрей Кутьин – внук Ольги Шатуновской, старинной дедушкиной соратницы по большевисткому подполью в Баку. После первого же родительского собрания выяснилось, что в этой школе учится еще и Галя Цатурян, внучка другого дедова соратника по революционному прошлому. Когда стало понятно, что внуки, по крайней мере, двух старых большевиков учатся во 2-й школе, мои дедушка и бабушка растаяли и одобрили мое поступление.

Во 2-й школе я учился с 1968 по 1972 гг. С первого дня я почувствовал, что все там знакомо и вокруг меня не чужие. Меня встретил мой давний приятель Андрей Кутьин и провел экскурсию по школе, а мой старший друг Саша Хавкин рассказал про всех учителей. В учительнице физкультуры Инге Анатольевне Шелевич я с удивлением узнал подтянутую молодую женщину, которая за шесть лет до этого научила меня, первоклассника, кататься на лыжах и играть в футбол в кружке Дворца Пионеров на Ленинских горах. А мои родители встретили на родительском собрании своих университетских однокашников.

Первый урок литературы вела Татьяна Львовна Ошанина. У меня осталось впечатление чего-то радостного и солнечного, ну как если бы урок вела добрая волшебница из сказки. К сожалению, через неделю ее заменили, и литература уже не стала моим любимым предметом. Любимым предметом стала химия, которую как раз начинают изучать в седьмом классе. Я был сразу очарован новым предметом, прочел весь школьный учебник химии, затем отыскал на антресолях дедовские институтские учебники и тоже их проштудировал. В школе оказалась целая кампания таких же химиков-энтузиастов. Половина класса «Б» и многие из моего класса «В» (Костя Нагаев, Миша Беляев, Андрей Филиппов, Сергей Капельницкий и я) были заражены интересом к химии. Приобретенные знания немедленно использовались для изготовления самодельных взрывчатых веществ. Если что-то не получалось, обращались к авторитетам, главным из которых был Ваня Борисов из класса «Б». По рукам ходила книга Роберта Вуда с описанием интересных взрывоопасных проделок, основанных на неорганической химии.

Химию в школе вели две женщины – обе высокие профессионалы, но противоположности в человеческом плане. Мне повезло – химию у меня вела милая Галина Павловна Кушнир, а у параллельных классов ее вела вредина Круковская, достаточно заклейменная в хрониках 2-й школы. Но химия – это не тот предмет, к которому учитель может привить у школьников любовь или нелюбовь; химия имеет собственную притягательную силу. Мальчишки в классах обеих учительниц были заворожены перспективами эффектных опытов и проказ, которые открывало для них знание химии, и ни одна учительница не могла на это повлиять. Более того, будучи женщинами, наши учительницы не могли оценить, во что мальчики способны обратить знания, полученные на их уроках. Галина Павловна поощряла наш интерес к химии и даже снабжала нас безобидными с ее точки зрения реактивами. Однажды я и Сергей Капельницкий выпросили у нее кристаллы йода для якобы невинных домашних опытов (йод можно было купить в аптеке, но нам нужно было большое количество). Галина Павловна проявила недоумение, но все же снабдила нас довольно большим куском йода. Не могла она слышать о Роберте Вуде (он был физик, а не химик) и не знала, что из йода и нашатырного спирта можно изготовить йодистый азот – легко-взрывчатое вещество, лежащее в основе бесчисленных школьных шалостей.

Во 2-й школе было много детей с исключительными способностями, и они служили друг для друга катализаторами. Если математики обсуждали решение трудных задач, физики объясняли друг другу как работает лазер, то практичные химики рекламировали друг другу рецепты взрывчатых вещества и объясняли где достать ингредиенты. (Женщины, обменивающиеся кухонными рецептами, могут нас понять.) Сегодня всю эту информацию можно почерпнуть из интернета, а тогда только из живого общения с такими же фанатами. Концентрация их в школе зашкаливала, что было взрывоопасно в самом прямом смысле слова. Действительно, начинающие химики стартовали с изготовления черного пороха, рецепт которого был очень неосмотрительно напечатан в учебниках. Далее продвигались по возрастающей сложности – термит, аммонал, и где-то на горизонте маячил динамит. Ингредиенты покупали в хозяйственных магазинах (сера, селитра, алюминиевая пудра) и аптеках (марганцовка, йод, нашатырный спирт). Древесный уголь для пороха я поначалу изготавливал дома на кухне (вот еще одна ипостась московской кухни – домашняя химическая лаборатория). Я использовал какую-то доморощенную технологию, почерпнутую наверно из описаний угольщиков в сказках братьев Гримм, а потом перешел на активированный уголь, который продавался в аптеках. Кроме хозяйственных магазинов и аптек было еще одно заветное место, служившее источником реактивов и химического оборудования. В самом центре Москвы, на ул. 25 Октября (Никольская) стояло неброское здание с вывеской «Магазин химических реактивов». В то время как москвичи и гости столицы штурмовали близлежащий ГУМ, в двери этого магазина заходили лишь посвященные.[1] Их встречали полки с ретортами, колбами, тиглями и рядами бутылей с кислотами любой крепости, которые без ограничений отпускались детям до 18 лет.

Юные химики изготовляли что-нибудь интересное дома и приносили в школу наиболее многообещающие изделия. Испытания проводились на большой перемене на территории близлежащего Дворца Пионеров на Ленинских горах. Самодельная бомба помещалась в кастрюлю, к ней подлаживали запал из охотничьей спички, поджигали самодельный бикфордов шнур, зрители залегали по укрытиям, и все это бабахало. Администрации школы все это наверно было неизвестно, а иначе надо было бы принимать нешуточные меры. Ведь незадолго до этого один второшкольник залез на осветительный столб на территории Дворца Пионеров, за что был исключен из школы. Это выглядело невинной шалостью по сравнению с нашими пиротехническими забавами. Трудно представить, чтобы случилось со школой, если б выяснилось, что второшкольники проводят испытания самодельных бомб на территории Дворца Пионеров.

Химики-любители были наверно не только во 2-й школе, поэтому Дворец Пионеров принял мудрое решение организовать у себя кружок пиротехники. Идея, видимо, была собрать юных пиротехников в одно место и держать их там под присмотром. Мы с Костей Нагаевым тут же записались в этот кружок, где наша энергия плавно перенаправлялась на изготовление осветительных составов для фейерверков. В кружке было немало девочек (на что им сдалась эта пиротехника?), что еще более смягчало мальчишеские разрушительные инстинкты.

По мере взросления и накопления знаний мы переходили к более сложным взрывчатым веществам. В младших классах наш горизонт был ограничен неорганической химией, но мы уже понимали, какие неограниченные возможности открывает органическая химия (динамит). Но процесс изготовления динамита был описан в учебнике очень туманно, а освоить самостоятельно органическую химию мне оказалось не по зубам. Кроме того, наше возросшее мастерство заставило призадуматься. Испытание самодельной бомбы на балконе шестого этажа поставило нас перед возможностью, что балкон может рухнуть вместе с испытателями. В общем, я малость поостыл в своем увлечении химией. Да и интересы остальных фанатов-химиков стали расходиться. Одни сосредоточились на химических олимпиадах и достигли там впечатляющих успехов (Володя Миронов, Андрей Гармаш, Ваня Борисов). Другие обратились к менее шумной химической деятельности, как например добывание золота из отвалов академических институтов (их на Ленинском проспекте было видимо-невидимо, и все они выкидывали печатные платы с золотыми контактами). Или изготовление слезоточивого газа. Последнее было вовсе не безопасно.

Однажды два умельца принесли в школу удачно синтезированное ими слезоточивое вещество – бромацетон. На перемене это вещество продемонстрировали зрителям, а затем открытый флакон с летучей жидкостью оказался забытым в парте. После перемены в этом помещении проходил урок литературы Камянова. Когда школьники стали размазывать слезы по щекам, и Камянов осознал, что это не потому, что они были растроганы его уроком, он эвакуировал класс. Флакон обнаружили, химиков вычислили, и директор школы настаивал на их исключении. Я был староста класса, в котором учились эти химики, и поэтому пошел заступаться. Это была моя единственная личная встреча с директором. Владимир Федорович оборвал мою защитную речь и сразу перевел разговор в практическую плоскость – я должен поручиться за виновников. Если оба останутся в школе и еще что-нибудь синтезируют, то меня выгонят вместе с ними. Готов ли я на такое? По наивности я ответил да, а стоило бы подумать. Умельцы остались в школе и продолжали втихую свои домашние опыты, пока один из них не получил необратимое увечье. Это произошло дома, а не в школе, поэтому вызвало только сочувствие, а не оргвыводы.

 

Неизвестно до каких разрушительных эффектов мы бы продвинулись, если бы не смягчающее влияние русской литературы. К литературе у меня способностей не было, я получал в основном тройки, и рассматривал уроки литературы как неизбежное зло, с которым надо смириться, если хочешь учиться во 2-й школе. А литература надвигалась на нас по всем фронтам. Однажды Татьяна Ивановна Олегина вместо рутинного урока истории открыла журнал Москва, и от звонка до звонка читала нам главу о Понтии Пилате из булгаковского «Мастер и Маргарита». История римского прокуратора, который должен был и не хотел вынести приговор тогдашнему диссиденту, сильно меня заинтересовала. Да и весь класс сидел не пикнув. Перед нами предстал далекий Иерусалим. Все перипетии событий можно было себе представить зрительно. Через много лет, живя в Иерусалиме, я вижу, как многое Булгаков угадал. А мои дочки, выросшие в Иерусалиме, прочли «Мастер и Маргарита» в переводе на иврит и изучили по этой книге улицы далекого и экзотического города Москва. Такой поворот в судьбе своей книги великий писатель мог и не предвидеть.[2]

Наш учитель литературы, Феликс Александрович Раскольников убеждал нас посетить лекции В.С. Непомнящего о Пушкине. Никаких эмоций по поводу Пушкина я не испытывал, но как послушный ученик все же явился на лекцию. Она проходила в большом актовом зале в послеобеденные часы, и я сразу заснул. Но в моем подсознании осталось впечатление чего-то яркого и интеллектуального. Я стал ходить на следующие лекции и оценил их по достоинству уже не только подсознанием, но и умом. Потом кто-то затащил меня на факультатив Камянова, и там заснуть было невозможно. Камянов открыл для нас целый мир русской поэзии начала 20-го века – Блок, Цветаева, Заболоцкий, и я не пропускал ни одной его лекции. Таким образом, в девятом классе я разрывался между лекциями Непомнящего о Пушкине, факультативом Камянова о поэтах 20-х годов, и преподаванием в Вечерней математической школе. Времени на пиротехнику практически не оставалось.

Затем Феликс Александрович Раскольников возродил школьную газету «Молодость». На стене появился первый выпуск газеты, и там было напечатано стихотворение Гумилева «Капитаны». Я стоял перед газетой и не мог оторваться, повторял гумилевские строчки ( «На полярных морях и на южных, по изгибам зеленых зыбей…») , заучил стихотворение наизусть, а потом нашел редакцию газеты и напросился в их компанию. Сочинять я не умел, зато дома у нас была пишущая машинка, и я вызвался печатать. Зимними ночами 1971-1972 г. я перепечатывал стихи русских поэтов для школьной газеты. Мой друг-химик Костя Нагаев тоже заинтересовался поэзией. Как люди практические, мы перевели это увлечение поэзией в деяния рук. Костя доставал самиздатовские стихи Мандельштама, Бродского, Цветаевой, Ходасевича, а я их перепечатывал в пяти экземплярах. По одному экземпляру мы оставляли у себя, а остальные раздавали друзьям. Через мои пальцы прошла масса стихов, многие из которых я заучил. Так происходила моя трансформация из химика в лирика.

 

И вот в 1971 г. наступил разгон школы. Наши химические художества вовсе не фигурировали в качестве обвинительного материала. А ведь эти проделки были по-настоящему опасны. И в руках умелых обвинителей... (Хорошо, что главная кляузница Круковская не додумалась до такого обвинения, хотя и понимала в химии.) Осенью 1971 г. мы пришли уже в другую школу. Но не совсем другую, угасание произошло не в одночасье, а растянулось на несколько лет. Многие учителя школу покинули сразу – они не могли бы полноценно преподавать после соответствующей эмоциональной травмы, а тогда лучше вообще этим не заниматься. Поэтому отдельное спасибо тем, кто остался и выпустил в жизнь школьников, которые должны были как-то учиться и после разгона. В выпускном десятом классе математику у нас вела Зоя Михайловна Фотиева. Поскольку многие математики школу покинули, Зоя Михайловна, закрыла все дыры и преподавала весь этот год по 48 часов в неделю. С ней мы свернули горы. На ее крепкие плечи легла задача выпустить в свет всех тех, кто был воспитан в школе до разгона. Валерия Александровна Тихомирова, учительница физики, довела наши выпускные классы до конца, и только тогда оставила школу. Мы чувствовали, что ей стоит больших усилий преподавать этот последний год, и очень ее уважали за это. Кстати, ее безукоризненная манера изложения научила нас правильному употреблению русского языка вернее, чем все уроки литературы вместе взятые.

Наш классный руководитель Феликс Александрович Раскольников тоже нас не бросил и остался еще на один год. Мы не сразу осознали, насколько ему это было трудно – ведь его друзья Овчинников и Файн были вынуждены школу покинуть. Вспоминается такой эпизод. Весной 1972 г., за пару месяцев до окончания школы вдруг выяснилось, что классная комсомольская организация осталась без комсорга, который покинул школу еще в начале года. Членские взносы никто не собирал – недопустимая оплошность, за которую отвечал классный руководитель. Феликс Александрович собрал нас на комсомольское собрание и глядя в сторону сказал, что мы должны выбрать комсорга. Никаких аргументов не приводилось, и так все было ясно. Действительно, если в седьмом классе комсомол имел для нас какую-то привлекательность, хотя бы как средство сбросить «детский» галстук пионера и приобщиться к взрослой жизни, то к десятому классу все уже знали, что быть комсомольцем это конформизм и приспособленчество. А уж быть комсоргом – это верх конформизма, к которому дети нетерпимы. Все смотрели в пол и молчали. Но по усталому голосу Феликса Александровича мы чувствовали, что если класс не выберет комсорга, то репрессии опустятся на его голову, а не на нашу. И все знали, что он мог бы покинуть школу в 1971 г., но остался из-за нас. Наконец, Миша Бардин принял огонь на себя и согласился стать комсоргом. Вместо осуждения, которое последовало бы в такой ситуации до разгона школы, Миша встретил уважение и понимание.

Городские власти не оставляли школу и после разгона. Весной 1972 г. в школе появилась очередная разгромная комиссия. Наводка поступила от новой учительницы истории Клепиковой. В качестве вещественного доказательства обвинения фигурировала газета «Молодость» со стихами декадентского поэта Бальмонта, перепечатанными моею рукой из советского издания в «Библиотеке Поэта». Про химиков и их опасные поделки, к которым я тоже приложил руки, в обвинении не было ни слова. Видимо Советская власть считала, что пишущая машинка опаснее самодельных бомб. Сегодня я бы с этим согласился. До чего все-таки наивен был Маяковский, когда просил, чтобы к штыку приравняли перо. Сейчас любому понятно, что штык – это детская игрушка по сравнению с пером.

Другим пунктом обвинения была перевернутая пятиконечная звезда в заголовке газеты. Дело было так. Художник рисовал звезду в последний момент. Он расстелил уже готовую газету на полу, и чтобы не становиться на нее коленями, расположился с противоположной стороны. Так звезда получилась вверх ногами. Почему-то комиссия усматривала в перевернутой пятиконечной звезде какой-то особенно крамольный смысл. Как не абсурден казался тогда этот пункт обвинения, сегодня он кажется вполне логичным. Идеологически выдержанный художник начинает верстку газеты с красной звезды, а не дорисовывает ее в конце.

 

Партийные боссы не без оснований[3] боялись превращения 2-й школы в подобие царскосельского лицея, взрастившего не только Пушкина, но и декабристов. Зря боялись. А все дело в литературе. Действительно, что будущие декабристы могли изучать на уроках словесности? Стихи Капниста, Державина и Жуковского? Несерьезно. В их лицейские годы, 1811-1817, русская литература была в зачаточном состоянии, и им самим пришлось ее создавать. Поэтому в лицее пышным цветом расцвело вольнодумство, приведшее к декабристам. А 2-я школа была вся пропитана идеями великой русской литературы, развившейся за последние 150 лет. И эта литература остужала горячие головы и смягчала буйные нравы. Поэтому и не воспитала 2-я школа радикалов – благодаря своему гуманитарному уклону, внедренному Владимиром Федоровичем.

 

*************************************************************

 

          После рассказа о достоинствах гуманитарного уклона можно немного поворчать по поводу школьных уроков литературы. Мне кажется, что во 2-ю школу попадали дети двух типов. Одни – дети из очень интеллигентных семей с высоким общим уровнем развития. Такие были просто находка для учителей литературы, и на своих уроках учителя выстраивали планку по ним. Но были и другие, которые попадали в школу благодаря не общему развитию, а повышенным физико-математическим способностям, которые по моим наблюдениям часто сопровождались эмоциональной незрелостью и поздним взрослением. Я был из последних. Планка для нас была слишком высока, и уроки литературы превращались в головную боль.

Феликс Александрович преподавал нам литературу как взрослым, на вполне академическом уровне. Но мы-то были эмоционально-незрелые физ-мат школьники. Дети. И не могли еще оценить его глубины. Вот характерный пример. Восьмой класс, Феликс Александрович преподает любимого им Пушкина. Вот он с большим выражением прочел нам «Буря мглою небо кроет» и предложил проанализировать эти стихи. В чем смысл этого стихотворения, спросил он у Лени Лившина, самого юного ученика в классе, будушего призера всесоюзной физической олимпиады. Леня обратил внимание на рефрен и искренне сказал: «В этом стихотворении Пушкин предлагает няне выпить». Ну как кроме пощечины мог учитель воспринять такой ответ, достойный Венедикта Ерофеева? А с другой стороны, как может 13-летний городской физ-мат гений с его конкретным мышлением оценить тоску и безысходность, которые в зимнюю ночь настигают одинокого 26-летнего поэта, запертого в деревне вдали от столиц.

На лето мы получили список книг для внеклассного чтения, который сплошь состоял из западной литературы. Я сопоставил это с упоминанием Феликса Александровича о том, что у него есть опыт преподавания английской литературы по-английски. Многие ученики моего класса до этого учились в английских спецшколах, и я содрогнулся от предчувствия новой напасти: неужели вместо необременительных уроков английского Игоря Яковлевича Вайля нас ждет английская и американская литература? (К счастью, это не произошло). Будучи послушным учеником, я пошел с этим списком в районную библиотеку. Библиотекарша посмотрела странным взглядом на младшеклассника, которого заставляют читать такие книги. Книгу Харпера Ли «Убить пересмешника» я с трудом осилил, сообразив лишь к концу, кто из героев негр, а кто нет. А вот «Биллиард в половине десятого» Генриха Белля оказался совсем уж тайной за семью печатями. Я не понимал там буквально ничего: ни сюжета, ни мотивации героев.

В то время как Феликс Александрович Раскольников усиленно рекомендовал нам западную литературу, Виктор Исаакович Камянов рекламировал «деревенскую прозу» Абрамова, Белова и Шукшина. Ни один из этих авторов не нашел никакого резонанса у меня, городского жителя. У меня закралось подозрение, что нам рекомендуют не столько хорошие, сколько модные книги и фильмы. Это впечатление только укрепилось после просмотра фильма Александра Митты «Гори, гори моя звезда». Феликс Александрович отвел все свои классы во Дворец пионеров на просмотр. После окончания фильма вышел Александр Митта и с вопросительно-улыбающимся лицом смотрел на нас и ждал нашу реакцию. Старшеклассники говорили какие-то умные и непонятные вещи, а мне было стыдно за режиссера, и я прятал от него глаза. Ну как мог автор такого замечательного фильма, как «Друг мой, Колька!», снять эту цветную муру, где все неестественно и театрально: герои – немые, патроны – холостые, яблоки – неживые, а печка не греет. Только, повзрослев, я оценил этот фильм и книги по достоинству.

Все свои уроки Феликс Александрович вел искренне и не кривил душой. Это касалось и политинформаций, которые он нам вынужден был проводить как классный руководитель. От нас тоже предполагалось говорить и писать, как думаешь. При Советской власти так было жить нельзя, но мы сами должны были об этом догадаться. Вот пример. Однажды вместо обычного урока Феликс сказал, что мы будем писать классное сочинение по теме, заданной городскими властями: «Есть у революции начало, нет у революции конца». Никакой вводной не последовало, и мы должны были сами решать, что писать. Все это напоминало фильм «Доживем до понедельника», но осознали мы это потом. Было это в преддверии разгрома, и только один ученик в классе раскусил провокацию и написал такое сочинение, которое нельзя было бы использовать в качестве обвинительного материала против 2-й школы. Остальные клюнули на приманку и заполнили листочки сочинения интеллигентским брюзжанием, услышанным на московских кухнях. Феликс проверил сочинения и не стал их разбирать перед классом как обычно, а сказал, что мы написали неизвестно что. Был он очень на нас сердит, и мы только смутно догадывались о причине. Не мог он нам сказать, что взрослые люди должны думать, что пишут, или не писать вообще. Во всяком случае, отметку за эти сочинения не получил никто. Наверное, их удалось как-то дезавуировать.

Если русскую поэзию я оценил и полюбил, то со школьной литературой у меня были непрерывные проблемы. С одной стороны, Феликс логически анализировал литературные произведения (раскладывал по полочкам), что для школьников с математическим складом ума было вполне понятно. С другой стороны, он проводил эмоциональный и моральный анализ текста, а это уже было недоступно. Домашние сочинения превратились для меня в кошмар. Вместо того, чтобы ходить в походы или решать задачи по математике, многие выходные я сидел в юношеском зале библиотеки Ленина и вымучивал из себя строчки домашних сочинений. (Правда, там всегда можно было поболтать с Сергеем Куприяновым – еще одним страдальцем от литературы из параллельного класса). А как готовиться к экзаменам? Я заново прочел от корки до корки всю школьную литературу, включая «Войну и мир» и «Что делать». Потом выучил наизусть конспекты уроков Феликса Александровича. Простое воспроизведения слов учителя на его уроках было недостаточно, требовался свой оригинальный подход. Но для экзаменов этого хватило. И вот выпускные экзамены позади и я в большой компании второшкольников еду в электричке писать сочинение – последний вступительный экзамен на Физтех. Игорь Шматов из параллельного класса, знакомый мне по химическим забавам, громко рекламирует свое литературное кредо: писать надо такими короткими предложениями, чтобы ни у кого и мысли не возникло о запятых. Вступительное сочинение по «Преступлению и наказанию» я написал легко, воспроизводя по памяти соответствующий школьный урок. Следуя совету Игоря Шматова, я рубил на мелкие куски все сложно подчиненные и сложно сочиненные предложения Феликса Александровича. Ясная логика Феликса и короткие предложения понравились на Физтехе, и я получил пятерку. Это была чуть ли не единственная пятерка по сочинению, которую я когда-либо получал. Остальные отметки тоже были очень хорошие, но на химико-физический факультет Физтеха меня все-таки не взяли, наверно, по причине происхождения. Зато прямо с этими же оценками меня приняли на физико-химический факультет Института стали и сплавов, причем без пятерки по сочинению я бы туда не попал. Таким образом, вся моя естественно-научная карьера выстроилась на литературном фундаменте.

 

Я пришел к Феликсу Александровичу в приютившую его и Владимира Федоровича 46-ю школу, и рассказал о своем литературном успехе на вступительных экзаменах. Я продолжал навещать его и дальше, а в 1978 г. я узнал, что он собирается эмигрировать в Канаду и хочет учить французский, но у него нет учебника. Наверно тут еще примешивалось заветное желание всех русских литературоведов прочесть «Войну и мир» в подлиннике (там много страниц, написанных по-французски). Я ходил тогда на курсы французского языка, поэтому пришел к Феликсу Александровичу домой и подарил ему свои учебники французского. Так хотелось оставить ему какую-то вещественную благодарность за путевку в жизнь, которую он мне обеспечил своими уроками литературы.

 

*********************************************************************************

 

Еше один эпизод. После окончания школы я в течение нескольких лет иногда приходил к Феликсу Александровичу  в его новую 46-ю школу, и мы потом разговаривали по дороге домой. Однажды он стал рассказывать про разгон 2-й школы. Из рассказа следовало, что учителя оказывали какое-то сопротивление процессу разгона, или по крайней мере обозначили свое неприятие его, а вот ученики проявили себя более пассивно, чем он ожидал. Вот, например, известно, какую роль в разгоне сыграла Круковская, а ну и что. Хорошие учителя ушли, а она осталась. "А знаешь ли ты", продолжал Феликс Александрович, "что будучи классным руководителем класса "Б", она своим ученикам  написала такие характеристики, что с ними не в институт поступать, а разве что в исправительно-трудовую колонию? Ну и как ученики отреагировали? "

 

Я этот разговор понял так: Феликс Александрович свое сделал: защитил своих учеников как смог, превозмог свое недовольство новым директором, довел свои классы до выпуска, и только тогда ушел. Но зло-то торжествует! И теперь уже действия должны предпринимать ученики. Впоследствии стало ясно, что все это шло по Достоевскому. В этом разговоре Феликс Александрович Раскольников играл роль теоретизирующего Ивана Карамазова, а я, соответственно, практика Смердякова. 

 

И задумался я, какие действия предпринять. Из разговора следовало, что Круковскую надо наказать (вряд ли Феликс Александрович имел это в виду, скорее всего просто ворчал, но я тогда понял его слова как руководство к действию). Я с Круковской сталкивался только один раз, когда она принимала у меня экзамен по химии на аттестат зрелости. На экзамене она вела себя довольно корректно, но  "зарезала" и поставила четверку, хотя я ответил все правильно. Мне это совершенно не помешало поступить в институт, и по этому поводу особых отрицательных чувств я к ней не испытывал. Но обидно мне стало  за класс "Б".  Хотя я знал, что этот класс почти в полном составе поступил в университет несмотря на отрицательные характеристики, но все же за  подлость Круковскую следовало наказать . 

 

Первое, что пришло в голову, базировалось на моей склонности к химии- взять какую-нибудь едкую жидкость и вылить ей на шубу. Шуба будет безвозврано испорчена и дама поймет, что подлости не остаются безнаказанными. Но тут сыграло роль все гуманистическое воспитание, которое Феликс Александрович в нас заложил. Во-первых, капли едкой жидкости могли попасть на кожу (я имел этот опыт на себе, когда за несколько лет до этого экспериментировал  в ванной). Во-вторых, шуба будет испорчена необратимо, и у меня было смутное чувство, что это уж слишком. По тем временам, шуба - это было целое состояние.  

 

Тогда я остановился на  краске. Вылить ей  краску на шубу и все. Чтобы прочувствовала, как детям биографию портить. Она же профессиональный учитель химии- должна найти растворитель, который эту краску выведет. А не найдет- получит урок на всю жизнь. Сказано-сделано: купил я краску в хозяйственном магазине, для камуфляжа надел очки, в которых меня никто никогда не видел (я их  по ошибке заказал год назад), нахлобучил шапку-ушанку, подкараулил Клавдию Андреевну после школы, и вылил 200 г белой краски на ее серую шубу. И чувствовал я себя мстителем за всех учеников, и в особенности за класс "Б". Они-то не могли такого себе позволить-  все же Круковская была их учителем- а моим учителем она не была, так что от угрызений совести я был свободен.

 

Через пару дней я не выдержал, позвонил своему младшему приятелю, который тогда учился во 2-й школе, и рассказал ему о своем пассаже. Он как раз был свидетелем, как Круковская прибежала в школу заляпанная краской и вместе с завучем-Большой Медведицей- пыталась эту краску отмыть. Неясно, смогли ли они это сделать. Так что ученики вполне могли позлорадствовать и убедиться,  что подлости караются.

 

Столько лет прошло, не знаю- хорошо ли я тогда поступил или плохо. Конечно, за подлости надо наказывать. Но вот так? Большая заслуга 2-й школы в том, что нас так накачали гуманитарным подходом, что я сумел не перебрать в наказании.

 

 


[1] Сегодня, после фильмов о Гарри Поттере, у меня этот магазин ассоциируется с Apotheque или Borghin&Burke shop на Diagon Alley.

[2] А может и предвидел. Говорит же Воланд Мастеру, «что ваш роман принесет еще сюрпризы». А вот футурист Маяковский попал пальцем в небо со своими предсказаниями, когда в пьесе «Клоп» он предрекал, что к 1978 г. писатель Булгаков будет забыт. А это как раз начало его широкого признания. В то же время, если бы не песни Кима, то к 1978 г. о пьесе Маяковского «Клоп» никто бы и не вспомнил.

 

[3] Они могли знать историю 175-й элитной московской школы, где в сороковых годах один из партийных «принцев», Володя Шахурин, создал самую настоящую антисоветскую организацию.